Рудольф Мессбауэр: «Открытие можно было сделать гораздо раньше, но его почему-то проглядели»
Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. ("Библиотека журнала "Химия и жизнь"). М.:Наука, 1988 - 336 с
В 1958 году Рудольф Мессбауэр, двадцатидевятилетний физик из ФРГ, открыл эффект, который позднее стали называть его именем. В 1961 г, — всего три года спустя, такое случается не часто! — ему была присуждена за это открытие Нобелевская премия.
Полное название эффекта Мессбауэра: резонансное ядерное поглощение гамма-квантов в твердых телах без отдачи. Это одно из тех открытий, о которых говорят, что они определяют лицо современной науки — тончайший метод исследования, позволяющий измерять очень слабые явления с поразительной точностью. Достаточно напомнить, что с помощью эффекта Мессбауэра можно непосредственно определить валентность атома, не разрушая вещество, что с помощью этого эффекта удалось измерить предсказанное Эйнштейном гравитационное красное смещение частоты фотонов, то есть, образно говоря, удалось взвесить фотон...
Осенью 1969 г. профессор Р. Мессбауэр дал в Москве это интервью.
— Мы хотели бы, г-н профессор, начать с вопроса, имеющего важное значение для нашей беседы. Что вы думаете о премии Калинга?
— Премия Калинга?
— О, об этой премии вы и не слыхали? (присутствующие смеются.) Премия Калинга учреждена ЮНЕСКО, ее присуждают за выдающиеся успехи в популяризации науки.
— Вот как! Конечно, в этой области есть проблемы... Я имею в виду, что ученые под разными предлогами отказываются писать популярно. Нет ничего странного в том, что они говорят, будто это пустая трата времени и что у них есть много дел поважнее. Но с другой стороны, это и не совсем справедливо! Налогоплательщики — ведь это они поддерживают научные исследования. Так что каждый ученый просто обязан не только что-то давать, какие-то результаты... Он еще обязан держать людей хоть немного в курсе того, что происходит в науке. Только очень часто бывает так, что ученые — это совсем не те люди, кто может хорошо объяснить другим суть своей работы. Знаете, они, может быть, хотят этот сделать, но не могут...
— Ответ звучит весьма обнадеживающе... Мы как раз хотим попросить вас рассказать — возможно доступнее — о своем открытии. Как именно это произошло? Над чем вы тогда работали? Какую цель преследовали?
— О, это долгая история. Так просто не расскажешь. Все это началось... весной пятьдесят третьего года. Я тогда заканчивал Технический университет в Мюнхене, и мне надо было найти тему для дипломной работы.
Я советовался об этом с несколькими профессорами и так дошел до профессора Майер-Лейбница. Он предложил мне множество тем, но все они мне не нравились, кроме самой последней, которая значилась, по правде говоря, под номером тринадцать. Она мне, вообще-то, понравилась только тем, что я не имел ни малейшего понятия, о чем идет речь. И я подумал: если не вытяну диплом, то хоть по крайней мере узнаю немало. Вот это и было начало.
Незадолго до этого английский физик Мун опубликовал первые работы по ядерной резонансной флуоресценции. Профессор дал мне список литературы по этим экспериментам и задание: заняться чем-нибудь в этой области. Конечно, самым главным было то, что меня ткнули носом в это дело.
В те времена условия нашей работы в Мюнхене были невероятно плохи. У нас было очень мало денег и почти никакой аппаратуры и никакой надежды поставить нужный мне опыт. Я защитил диплом, сделал кое-какие предварительные эксперименты. Я бы сказал, что для будущего открытия они были не так уж важны, но зато я влез в теорию. То есть начал понемногу разбираться в этом деле...
А через два года появилась возможность перейти в Гейдельберг, в Институт медицинских исследований имени Макса Планка, в отдел физики. Это был хороший шанс для меня, потому что институт Макса Планка гораздо лучше оборудован — у них была и аппаратура, и гораздо больше денег, чем у нас в Мюнхене. Вот тогда, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, я и начал по-настоящему работать.
Во всей Западной Германии не было тогда ни одного реактора и получить радиоактивные источники было очень трудно. Мне приходилось доставать их за границей. Трудность состояла в том, что военная администрация, которая еще была тогда у нас, вмешивалась во все, они хотели точно знать подробности — например, если мне нужен радиоактивный источник, то зачем. А именно об этом я не хотел говорить, потому что так об этом мог бы узнать кто угодно и где угодно и кто-нибудь другой уже давно поставил бы эти опыты, прежде чем я дошел до них.
Вот какими были для меня проблемы того теперь уже давнего времени...
А в начале пятьдесят седьмого года я измерил эффект. Но я был осторожен. И целые полгода пытался экспериментально себя опровергнуть. Ну как бы доказать надежным опытом, что никакого эффекта на самом деле нет.
Через эти полгода стало совершенно ясно, что эффект действительно есть, но величина его мала. Я стал проверять все, что можно было проверить, чтобы со всей уверенностью исключить такое объяснение: все дело в случайной примеси какого-нибудь неинтересного вещества. Понемногу начала проясняться и теория. Так что я мог опубликовать свою работу.
Теперь о решающем эксперименте... Сначала я защитил диссертацию — на рождество пятьдесят седьмого, вернулся в Мюнхен и какое-то время своей работой не занимался. А собственно решающий эксперимент, в котором непосредственно измерил остроту кривой, пика, — он был сделан весной, через три месяца. Я уехал опять в Гейдельберг, потому что условия для опытов были там гораздо лучше. И сделал там с довольно примитивными средствами вторую часть работы. Я хотел работать побыстрее. Например, мне был нужен, чтобы менять скорость движения образца, диск — такой, как в патефоне. А для диска требовались конические шестерни. Нужно было потратить уйму времени, чтобы отфрезеровать в мастерской шестерни! В конце концов я отправился в магазин игрушек — в Западной Германии у нас весьма передовая игрушечная промышленность... И я накупил шестеренок от «конструктора», и с этими шестеренками мы смастерили вращатель, с которым было доказано существование той самой линии.
— Из вашего рассказа можно сделать вывод: история о том, что вы открыли эффект будто бы случайно, выдумана. Вы уже в пятьдесят третьем году знали, что вы ищете. Верно ли это?
— Нет, не совсем так. В пятьдесят третьем я, можно сказать, наткнулся на эту область. А что возможен сам эффект — это стало ясно только после многих опытов, после того, как я доказал, что они дают результаты, которые полностью противоречат, так сказать, нормальной теории. И тогда возникла задача: сначала эти противоречивые результаты однозначно подтвердить. Убедиться, что их нельзя объяснить тем, что мы зовем «Dreckeffekt», что дело не в каких-то там загрязнениях, а в самом настоящем физическом явлении...
— И все-таки не сыграл ли здесь свою роль случай? Если бы вы не сделали этого открытия, было бы оно сделано, скажем, через полгода или через год кем-нибудь еще?
— Знаете, с этим эффектом все вообще складывалось очень интересно. В принципе его можно было открыть на двадцать пять лет раньше! Так что полгода тут ничего не значат.
А вообще-то, само развитие науки всегда будет происходить так, что к какому-то времени какое-то открытие просто назревает. Наука готова для его свершения, потому что его фундамент уже заложен. Ну а эффект, о котором мы говорим, — это прямо учебный пример того, как открытие можно было сделать гораздо раньше, но его почему-то проглядели. Ведь было немало людей, которые были практически уже совсем рядом. И все-таки проглядели. Так что тут мы просто-напросто наверстали то, что должно было совершиться уже давно.
— Может быть, в задержке виновато отчасти то самое нежелание ученых популярно информировать общество об успехах и «трудных местах» науки, о котором мы говорили в начале беседы? А если говорить серьезно, то не видите ли вы и на самом деле каких-то важных задач научно-популярной литературы, помимо очевидной — чисто просветительской?
— Я думаю, что если наука все больше влияет на повседневную жизнь, то очень важно, чтобы каждое поколение знало больше. Это касается хотя бы основ науки. И для этого главное средство информации — книги. Но теперь нужны уже и другие способы, я имею в виду радио, телевидение. И так далее... И школьное образование — школы обязательно должны быть лучше! Новое поколение — им придется понимать, что они делают. Ведь заводы, институты все время оснащают такими сложными и тонкими вещами! И если вы хотите ими пользоваться, значит, надо понимать... надо хотя бы понимать, насколько сложны эти вещи.
— Ну а вы, г-н профессор? Принимаете ли вы посильное участие в этом благородном деле?
— Да... И нет. Я бы уклонился от этого вопроса. Я полагаю несправедливым, когда ученые сидят в башне из слоновой кости и говорят: простите, это не наша задача — излагать популярно, мы исследователи, у нас нет времени заниматься популярным изложением. Так вот, это не совсем порядочно; я хочу сказать: мы, ученые, можем заниматься тем, что нам нравится, только потому, что общество согласно отдавать на это деньги.
Но с другой стороны, я думаю, что порой ученые просто не способны представить свои работы доступно. Конечно, есть немало известных ученых, которые весьма неплохо излагают эти штуки... Но все-таки мне кажется, что на то и существует цех научных журналистов — они и должны в первую очередь перебрасывать мосты между затворником-ученым и обществом. Люди, у которых есть не только дар понять, схватить самое главное в сути пауки, но у которых есть способность передать это письменно или устно в приличной литературной форме...
— Считаете ли вы, что в этом должны участвовать ученые, у которых есть, как вы сказали, дар к популяризации? Или предпочтение надо отдать «чистым журналистам»?
— Думаю, что обычный журналист не в состоянии прилично изложить суть научной работы. Мы так часто читаем статьи и заметки в журналах, в газетах — и в них все неверно... Это больно читать. Наверное, для этого дела нужны люди, у которых, с одной стороны, есть научное образование, но с другой — им не удается самостоятельная научная работа, а рассказать о ней они могут.
Вот в Мюнхене есть, к примеру, один журналист. Он у нас провалился на защите диплома, не кончил университет. И знаете, стал прекрасным научным журналистом. Он теперь пишет для крупных журналов в Западной Германии статьи о науке. У этого человека есть образование физика. Он бы не был самородком в науке, но все же знает очень много — более чем достаточно, чтобы написать популярно. И он стал прекрасным журналистом. Я имею в виду, что он пишет лучше, чем большинство ученых. Мы недавно вспоминали, как провалили его, и решили, что это был важный успех наших профессоров. Если бы его не провалили, он, возможно, был бы теперь плохим физиком в какой-нибудь лаборатории, а так он — отличный научный журналист.
— Может быть, и отличных физиков стоит готовить тем же способом — проваливая на экзаменах журналистов?
Из книги - Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. ("Библиотека журнала "Химия и жизнь"). М.:Наука, 1988 - 336 с.
